Блоги

 

И.М. Невзорова, член Союза писателей Москвы

 «Семь чертей пригожих»:

Павел Антокольский – поэт глазами поэтов

 Павел Григорьевич Антокольский (1896-1978) – поэт, актер, художник, режиссер, драматург, переводчик, эссеист, мемуарист, военный корреспондент в годы Великой Отечественной войны. Антокольскому посвятили стихи и воспоминания многие его современники. А со-временник он был – многоразличных формаций, катаклизмов и мировоззрений.

Павел Антокольский – колоритный свидетель нашей истории, в судьбе и стихах которого нашли отражения грозовые события XX века. Его стихи – «о переживаниях поэта, о жизни страны, о его размышлениях». А «переживать» в XX веке было о чем: трудно было кораблю не потерпеть крушения и гибели, пройти между подводных мин, айсбергов и других препятствий, при этом не запятнав свою совесть.

А кто лучше поэтов может понять душу поэта и поведать о ней – в стихах или «прозе поэта»?..

Эзопов язык, на котором говорят поэты – и за него можно было срок получить – был понятен во все времена. Это был великий и могучий русский язык.

Один из образцов – «Письмо Антокольскому» Булата Шалвовича Окуджавы (см. Приложение).

«Древнерусским евреем» назвал П.Г. Антокольского Ярослав Смеляков. В его посвящении также сквозит грозовой отсвет российской истории и его проекция на собственную судьбу. В отличие от Антокольского он не знал «тушей» (и не избежал репрессии: находился в лагере в 1934-1937 гг.), но это не мешало ему любить Антокольского (см. Приложение).

«Симоном» называла Антокольского Белла Ахмадулина, отсылая читателя к Симону (Симеону) Богоприимцу, соединившему ветхий и новый «завет» (в нашем случае – Императорскую Россию и СССР). А также – «стариком бедовым», имевшим «детскую душу», воспевая его «юную старость» или «старческую юность»:

 

«Он — не старик. Он — семь чертей пригожих.

Он, палкою по воздуху стуча,

летит мимо испуганных прохожих,

едва им доставая до плеча.

 

Он — десять дровосеков с топорами,

дай помахать и хлебом не корми!

Пижонский, что ли, это темперамент

и эти загорания в крови?»

 

Именно Антокольский проложил дорогу к читателю Белле Ахмадулиной, став редактором и «пробивателем» ее первого сборника стихов «Струна» (М.: Советский писатель, 1962), изданного тиражом 20 000 экземпляров.

А вот прозаический портрет, который дает Белла Ахмадулина (но что такое «проза поэта», талантливого поэты? – та же поэзия, создающая яркий и точный образ): «Впервые я увидела его осенью 1955 года: он летел по ту сторону окон, чтобы вскоре влететь. Пока же было видно, как летит, воздев палку, издавая приветственный шум. Меня поразили его свирепая доброжелательность и его хрупкость, столь способная облечь и вытерпеть мощь, пыл, азарт. Он летел, неся деньги человеку, который тогда был молод, беден и захворал. Более с ним не разминувшись, я вскоре поняла, что его положение и занятие в пространстве и есть этот полет, прыжок, имеющий целью отдать и помочь. В его существе обитала непрестанная мысль о чьей-то нужде и невзгоде… Раздаривание — стихов, книг, вещей, вещиц, взглядов, объятий и всего, из чего он неисчислимо состоял, — вот его труд и досуг, прибыль расточителя, бушующего и не убывающего, как прибой: низвергаясь и множась».

П.Г. Антокольский и Белла Ахмадулина. Вечер поэзии в Центральном доме литератора (Москва). 1970-е

Быть может, эти черты характера зарождались в П.Г. в годы «детской» дружбы с М.Ц., и все это вобрал и пронес через годы Павел Антокольский, «старик усталый», «ровесник младший и милый»?

«Он скорбный взгляд в далекое уставил…» (строки Б. Ахмадулиной). В годы войны П.Г. Антокольский потерял сына, в память о нем он напишет поэму «Сын», с посвящением: «Памяти младшего лейтенанта Владимира Павловича Антокольского, павшего смертью храбрых 6 июня 1942 года.

 

«…Мне снится, что ты еще малый ребенок,

И счастлив, и ножками топчешь босыми

Ту землю, где столько лежит погребенных.

На этом кончается повесть о сыне».

 

«Катастрофа европейского еврейства и гибель на фронте единственного сына побудила Павла Антокольского создать полные боли за свой народ: стихотворения “Лагерь уничтожения” (1945), “Невечная память” (1946), очерк “Восстание в Собиборе” (совместно с В. Кавериным)» и другие стихи о войне.

Среди «погребенных», среди тех, кто остался «на веки веков восемнадцатилетним» – сын Марины Цветаевой Георгий Эфрон (хотя на момент гибели ему исполнилось 19 лет). Дружба Антокольского с великим Поэтом восходит ко временам «ветхого завета».

К тем же годам относится и знакомство Павла Антокольского с Борисом Пастернаком.

«Борис! Борис! Прости!» - вспоминает Белла Ахмадулина восклицание Антокольского на кладбище в Переделкино у могилы Бориса Пастернака. Она не знала – в чем ее старший друг «с детской душой» мог провиниться перед великим поэтом. На век Антокольского пришлось много «тайн». Заметим, что в 1936 г., когда началась опала Пастернака (после его «слишком краткого и невразумительного», по мнению партийных кураторов, выступления летом 1935 года на Парижском конгрессе защиты культуры», а главное — после его отказа выступить с осуждением книги Андре Жида «Возвращение из СССР»), Павел Антокольский произнес: «Пастернак трижды прав. Он не хочет быть мелким лгуном. Андре Жид увидел основное — что мы мелкие и трусливые твари. Мы должны гордиться, что имеем такого сильного товарища» (из очередной «спецсправки о настроениях среди писателей», составленной для наркома госбезопасности Н.И. Ежова. Заметим также, что в 1952 г. Б. Ахмадулина отказалась подписать письмо, осуждающее Б. Пастернака (как повел себя Антокольский – автору статьи неизвестно).

 

В декабре 1917 П.Г. Антокольский, поэт, ученик студии Е.Б. Вахтангова, знакомится с Мариной Цветаевой. «…Уже в полный голос заявили… почти одногодки Антокольского: Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Цветаева, Маяковский, Есенин… В сравнении с их стихами его собственные казались ему беспомощными… Распознала в нём поэта Марина Ивановна Цветаева… Она первая не только одобрила его стихи, но и дала им проницательную оценку, а потом сделала для него то, чего не сделал никто другой: открыла ему дверь в свою поэтическую мастерскую» (Анна Томм и Андрей Тоом)

Из дневника Цветаевой 1917-го года: «ночной разговор с Антокольским» о любви, о Боге и Дьяволе; о том, может ли у Дьявола появиться свой «Иуда» и предать его. «Тогда это будет женщина, захотевшая вернуть его к Богу» – говорит Цветаева. Ни эту ли цель преследует всякая Женщина (в том числе и Поэт), входя в контакт со слугами дьявола... Д.А. Шаховской в 1925 г. даже не подвергает обсуждение эти отрывки из дневника «О любви», он просто называет их «романтикой», а писания Цветаевой – «гутированием» (самолюбованием).

В январе 1918 г. Антокольский знакомит Цветаеву с учеником студии Вахтангова – Ю.А. Завадским. Весной 1918 г. Антокольский присутствовал на вечере поэтов и ужине в доме Цетлиных. Там же состоялась первая встреча М. Цветаевой с Б. Пастернаком (они сидели за столом рядом).

Сергей Эфрон уезжает в Ростов, где формируется Добровольческая армия. М. Цветаева остается одна с двумя детьми. Она начинает сотрудничать со студией МХТ (студией Вахтангова) и дружить со студийцами. Особое место в душе Цветаевой (значит – в творчестве Поэта) занял Алексей Александрович Стахович, поклонник и пайщик МХТ, позднее его актер и педагог студии Вахтангова. Страшной трагедией для нее и для всех студийцев стал его добровольный уход из жизни.

Осенью 1918 Цветаева знакомится с С.Е. Голлидей, которой посвятит «Стихи к Сонечке» и «Повесть о Сонечке». «Повесть» не только о ней: часть 1. «Павлик и Юра» (П. Антокольский и Ю. Завадский), часть 2. «Володя» (В. Алексев). «Повесть о Сонечке» погружает читателя в послереволюционную, голодную и холодную Москву, согреваемую любовью и дружбой героев, делящихся друг с другом хлебом (в прямом смысле), картошкой, крупой, супом, дровами. В ту пору «мы научились любить…» - напишет М.Ц.

Но «не хлебом единым жив человек». 1919 год. «Мы с Алей у Антокольского… Воскресенье. Тает. Мы только что от Храма Спасителя, где слушали контрреволюционный шепот… “Погубили Россию”, “В Писании все сказано”, “Антихрист”… Антокольский читает мне стихи, посвященные Гольцеву, и другиею – “Пролог к моей жизни”, которые я бы назвали “Оправданием всего”. Но так как мне этого нельзя, так как у меня слишком четкий хребет, так как я люблю одних и ненавижу других, так как я – русская, и так как я все же понимаю, что Антокольскому это можно, что у него масштаб мировой – и так как я все же хочу сказать нет и знаю, что не скажу - молчу молчанием резче и весче слов. И мучусь этим молчанием» - запись от 27 февраля 1919.

В 1919 г. для студии Вахтангова Цветаева написала пьесы, собранные в цикл «Романтика» - «Приключение», «Фортуна», «Каменный ангел», «Феникс» («Конец Казановы»). Это был роман Поэта с Театром! «Уход и увод от убогой и зловещей действительности», - так определила А.А. Саакянц увлечение Цветаевой театром.

Но «увод и уход» Цветаева творила и вне театра. Антокольский и другие герои «Повести о Сонечке» приходили в Борисоглебский переулок, в «чердачный дворец» - «дворцовый чердак», где была в послереволюционные годы сосредоточена жизнь Цветаевой; было много стихов.

«П. Антокольскому» Цветаева посвятила одноименное стихотворение, Антокольскому и Завадскому – цикл «Братья» (1918 г.), Антокольскому, Завадскому и Алексееву – стихотворение «Друзья мои! Родное триединство!..» (1919 г.)

Со смертью дочери Ирины (умерла от голода 15-16 февраля 1920 г.) «романтика» закончилась…

Декабрь 1920 г., вечер. «К 11-ти мы на улице. – Куда идти? Пошли к Антокольским (соседям, он - поэт и неплохой). Съели очень много черного хлеба и ушли» (письмо Цветаевой к Ланну от 6-12-1920).

М.б. желание Цветаевой всех последующих лет – накормить тех, кто приходит в ее дом, и продиктовано стремлением спасти от голодной смерти: «Снова пилю, колю, варю…» (из дневника Поэта).

В 1923 г. Цветаева просит Пастернака передать Антокольскому свою книгу «Ремесло» (Москва-Берлин, 1923), добавляя «мы с ним дружили в детстве (в начале революции)» (из письма Цветаевой к Пастернаку от 10-03-1923). И второй раз настаивает на «друге детства», сообщая о получении письма «от Павлика Антокольского (почти что друга детства: первые дни Революции: 100 лет назад!)» (из письма Цветаевой к Пастернаку от 16-08-1923). Как видим, Антокольский был среди тех, кто не боялся писать Цветаевой в изгнание. В «детстве» иллюзия о грядущей светлой жизни еще сохранялись.

«Зарей юности» называет ту пору и П. Антокольский. «Мне выпало счастье встретить и узнать Марину Цветаеву и подружиться с нею на самой заре юности… Юношеская пора совпала с ранней зарей нашего общества и нашей поэзии».

В 1928 г. Антокольский встречается с Цветаевой в Париже: театр имени Вахтангова, режиссером которого Антокольский был в течение 15-ти лет (в 1919-1934 гг.) приехал на гастроли во Францию. Цветаева сетует, что спектакль «Турандот» совпал с ее литературным вечером – 17 июня 1928 г. Ее зрителю и другим русским в Париже приходится делать непростой выбор. А у нее и выбора нет. Какая ирония судьбы! Цветаева подписывает Антокольскому свою книгу «После России» (1928).

Антокольский написал воспоминания о Цветаевой (вошли в цикл очерков «Современники»), статьи о ее творчестве, посвятил ей стихи: «Панна Марина, как мне быть с тобой?..» (1917), «Пусть варвары господствуют в столице…» (1918), «Не пой мне песен, панна, не зови ты / В тревожную игру!..» (1918), «Седая даль, морская гладь и ветер…» (1961). (см. Приложения).

Портреты Антокольского создали как друзья «детства», так и друзья «юной старости». Через «Симеона» проходит связь времен – от Марины Цветаевой к ее достойной наследнице – Белле Ахмадулиной, посвятившей Поэту стихи: «Биографическая справка» (1967), «Клянусь» (1968), «Уроки музыки» (1963), «Четверть века, Марина, тому…» (1966). Стихи вошли в книгу «Сны о Грузии» (Тбилиси: Изд-во «Мерани», 1977). В той же книге «звезда Маринина пресветлая» присутствует и в стихотворении «Заклинание» («Не плачьте обо мне, я проживу», 1968).

 

«Да под звездой Марининой пресветлой –

Уж как-нибудь, а все ж я проживу».

 

Интересно, что в сборнике «Метель», вышедшем в том же 1977-м году в издательстве «Советский писатель», строки эти выглядят иначе (наверху, видимо, решили, что советскому писателя «неведомая» Марина не к чему): «Да под звездой моею и пресветлой – / Уж как-нибудь, а все ж я проживу».

Стихи написаны с такой достоверностью и выразительностью, что создается эффект присутствия Марины Цветаевой здесь и сейчас. Думается, не последнюю роль в их создании сыграли рассказы Антокольского о тех годах, о встречах с Цветаевой – о живом человеке. Имеет значение и тот факт, что Б. Ахмадулина много лет жила в Тарусе, и прониклась атмосферой «марининой» Оки и городка, сумев перенести читателя в детство Поэта.

…Нынче появились новые «носители» мыслей и чувств – электронные чаты вместо бумажных рукописей и конвертов с марками. Но хочется думать, что изменились лишь «приметы времени»: техническая сторона эпистолярного (и живого!) общения. А потребность в нем – «духовная жажда» – осталась столь же искренней и высокой, как в «детские» времена Антокольского и его современников. И меж поэтами и их читателями вершится круговая порука добра, любви, памяти, благодарности.

 

 

Приложения

 

Стихи Булата Окуджавы

 

Письмо Антокольскому

 

Здравствуйте, Павел Григорьевич!  Всем штормам вопреки,

пока конфликты улаживаются и рушатся материки,

крепкое наше суденышко летит по волнам стрелой,

и его добротное тело пахнет свежей смолой.

 

Работа наша матросская призывает бодрствовать нас,

хоть вы меня и постарше, а я помоложе вас

(а может быть, вы моложе, а я немного старей)…

Ну что нам все эти глупости? Главное — плыть поскорей.

 

Киплинг, как леший, в морскую дудку насвистывает без конца,

Блок над картой морей просиживает, не поднимая лица,

Пушкин долги подсчитывает; и, от вечной петли спасен,

в море вглядывается с мачты вор Франсуа Вийон!

 

Быть может, завтра меня матросы под бульканье якорей

высадят на одинокий остров с мешком гнилых сухарей,

и рулевой равнодушно встанет за штурвальное колесо,

и кто-то выругается сквозь зубы на прощание мне в лицо.

 

Быть может, все это так и будет. Я точно знать не могу.

Но лучше пусть это будет в море, чем на берегу.

И лучше пусть меня судят матросы от берегов вдали,

чем презирающие море обитатели твердой земли…

 

До свидания, Павел Григорьевич! Нам сдаваться нельзя.

Все враги после нашей смерти запишутся к нам в друзья.

Но перед бурей всегда надежней в будущее глядеть…

Самые чистые рубахи велит капитан надеть!

 

1967

 

Стихи Ярослава Смелякова

 

Павел Антокольский

 

Сам я знаю, что горечь

есть в улыбке моей.

Здравствуй, Павел Григорьич,

древнерусский еврей.

 

Вот и встретились снова

утром зимнего дня, –

в нашей клубной столовой

ты окликнул меня.

 

Вас за столиком двое:

весела и бледна,

сидя рядом с тобою,

быстро курит жена.

 

Эти бабы России

возле нас, там и тут,

службу, как часовые,

не сменяясь, несут.

 

Не от шалого счастья,

не от глупых услад,

а от бед и напастей

нас они хоронят.

 

Много вёрст я промерил,

много выложил сил,

а в твоих подмастерьях

никогда не ходил.

 

Но в жестоком движенье,

не сдаваясь судьбе,

я хранил уваженье

и пристрастье к тебе.

 

Средь болот ненадежных

и незыблемых скал

неприютно и нежно

я тебя вспоминал.

 

Средь приветствий и тушей

и тебе, может быть,

было детскую душу

нелегко сохранить.

 

Но она не пропала,

не осталась одна,

а как дёрнем по малой –

сквозь сорочку видна.

 

Вся она повторила

наше время и век,

золотой и постылый.

Здравствуй, дядька наш милый,

дорогой человек.

 

1967

 

Стихи Беллы Ахмадулиной

 

Павлу Антокольскому

 

I

 

Официант в поношенном крахмале

опасливо глядит издалека,

а за столом — цветут цветы в кармане

и молодость снедает старика.

 

Он — не старик. Он — семь чертей пригожих.

Он, палкою по воздуху стуча,

летит мимо испуганных прохожих,

едва им доставая до плеча.

 

Он — десять дровосеков с топорами,

дай помахать и хлебом не корми!

Пижонский, что ли, это темперамент

и эти загорания в крови?

 

Да что считать! Не поддаётся счёту

тот, кто — один. На белом свете он —

один всего лишь. Но заглянем в щёлку.

Он — девять дэвов, правда, мой Симон?

 

Я пью вино, и пьёт старик бедовый,

потрескивая на манер огня.

Он — не старик. Он — перезвон бидонный.

Он — мускулы под кожею коня.

 

Всё — чепуха. Сидит старик усталый.

Движение есть расточенье сил.

Он скорбный взгляд в далёкое уставил.

Он старости, он отдыха просил.

 

А жизнь — тревога за себя, за младших,

неисполненье давешних надежд.

А где же — Сын? Где этот строгий мальчик,

который вырос и шинель надел?

 

Вот молодые говорят степенно;

как вы бодры… вам сорока не дашь…

Молчали бы, летая по ступеням!

Легко ль… на пятый… возойти… этаж…

 

Но что-то — есть: настойчивей! крылатей!

То ль всплеск воды, то ль проблеск карасей!

Оно гудит под пологом кровати,

закруживает, словно карусель.

 

Ах, этот стол запляшет косоного,

ах, всё, что есть, оставит позади.

Не иссякай, бессмертный Казанова!

Девчонку на колени посади!

 

Бесчинствуй и пофыркивай моторно.

В чужом дому плачь домовым в трубе.

Пусть женщина, капризница, мотовка,

тебя целует и грозит тебе.

 

Запри её! Пускай она стучится!

Нет, отпусти! На тройке прокати!

Всё впереди, чему должно случиться!

Оно ещё случится. Погоди.

 

1956

 

II

 

Двадцать два, значит, года тому

дню и мне восемнадцатилетней,

или сколько мне — в этой, уму

ныне чуждой поре, предпоследней

перед жизнью, последним, что есть…

Кахетинского яства нарядность,

о, глядеть бы! Но сказано: ешь.

Я беспечна и ем ненаглядность.

Это всё происходит в Москве.

Виноград — подношенье Симона.

Я настолько моложе, чем все

остальные, настолько свободна,

что впервые сидим мы втроём,

и никто не отторгнут могилой,

и ещё я зову стариком

Вас, ровесник мой младший и милый.

 

1978

 

Стихи Марины Цветаевой

 

П. Антокольскому

 

Дарю тебе железное кольцо:

Бессонницу — восторг — и безнадежность.

Чтоб не глядел ты девушкам в лицо,

Чтоб позабыл ты даже слово — нежность.

 

Чтоб голову свою в шальных кудрях

Как пенный кубок возносил в пространство,

Чтоб обратило в угль — и в пепл — и в прах

Тебя — сие железное убранство.

 

Когда ж к твоим пророческим кудрям

Сама Любовь приникнет красным углем,

Тогда молчи и прижимай к губам

Железное кольцо на пальце смуглом.

 

Вот талисман тебе от красных губ,

Вот первое звено в твоей кольчуге, —

Чтоб в буре дней стоял один — как дуб,

Один — как Бог в своем железном круге!

 

1919

 

 

Стихи Павла Антокольского

 

 

 

Марина

Не пой мне песен, панна, не зови ты
В тревожную игру!
Пускай тебе расскажут иезуиты,
Как скоро я умру.

Но мы одною мечены судьбиной, —
С Литвы, из мглы болот,
Из краковских костелов — ястребиный
Отчаянный полет!

Ты, женщина, сама того хотела,
Целуя и кляня,
Чтобы в падучей выгнутое тело
Переросло меня.

Где тихих рынд секиры над державой
Скрещаются, как встарь, —
Встречай, отец, вонзай костыль свой ржавый
В меня, стервятник-царь!

Звони, Москва, во сретенье расстриги,
Костями путь мости,
Впивайтесь в ребра тощие, вериги,
Прощай, любовь, прости!

В такой же час, когда ясновельможной
Я руки лобызал
И в блеске свеч, в мазурке невозможной
Сверкал самборский зал, —

В такой же час, когда крутились рядом,
В шелках и жемчугах,
Все замыслы с уклончивым их взглядом,
Все козни — в трех шагах, —

В такой нее час на снег меня повалят
У башенных ворот,
И на чело мне машкеру напялят,
И дудку сунут в рот.

И смрад пойдет по всей земле окрестной
От страшной наготы...
В такой же час, Марина, я воскресну!
И ты со мной, и ты

Помчишь за Дон, в Туретчину — а больше
Тебя я не найду
Ни в Тушине моем, ни в отчей Польше,
Ни в небе, ни в аду!

 

1918

 

Марине Цветаевой
Пусть варвары безумствуют в столице,
А в окнах гул раскованных стихий!
Доверил я шифрованной странице
Твое молчанье и твои стихи.

А на заре, туманный бред развеяв,
Когда уйдут на запад поезда,
Сожму я в пальцах твой севильский веер,
С тобой, любовь, расстанусь навсегда.

И серебром колец, тобой носимых,
Украшу ночь — у стольких на виду,
И столько раз, и в осенях и в зимах,
Останусь жив-здоров, не пропаду!

И в новой жизни, под иною датой,
Предсказанной в таинственной судьбе,
Твой темный спутник, темный соглядатай,
Я расскажу всем людям о тебе.

 

<Марине Цветаевой>

 

Седая даль, морская гладь и ветер

 Поющий, о несбыточном моля.

В такое утро я внезапно встретил

 Тебя, подруга ранняя моя.

 

Тебя, Марина, вестница моряны!

Ты шла по тучам и по гребням скал.

И только дым, зелёный и багряный.

Твои седые волосы ласкал.

 

И только вырез полосы прибрежной

 В хрустящей гальке лоснился чуть-чуть.

Так повторялся он, твой зарубежный,

Твой эмигрантский обречённый путь.

 

Иль, может быть, в арбатских переулках…

Но подожди, дай разглядеть мне след

 Твоих шагов, стремительных и гулких,

Сама помолодей на сорок лет.

 

Иль, может быть, в Париже или в Праге…

Но подожди, остановись, не плачь!

Зачем он сброшен и лежит во прахе,

Твой страннический, твой потёртый плащ?

 

Зачем в глазах остекленела дико

 Посмертная одна голубизна?

Не оборачивайся, Эвридика,

Назад, в провал безпамятного сна.

 

Не оборачивайся! Слышишь? Снова

 Шумят крылами чайки над тобой.

В бездонной зыби зеркала дневного

 Сверкают скалы, пенится прибой…

 

Вот он, твой Крым! Вот молодость, вот детство,

Распахнутое настежь поутру.

Вот будущее. Стоит лишь вглядеться,

Отыщешь дочь, и мужа, и сестру.

 

Тот бедный мальчик, что пошёл на гибель.

В солёных брызгах с головы до ног, —

О, если даже без вести он выбыл,

С тобою рядом он не одинок.

 

И звёзды упадут тебе на плечи…

Зачем же гаснут смутные черты

 И так далёко — далеко́ — дале́че

 Едва заметно усмехнулась ты?

 

Зачем твой взгляд рассеянный ответил

 Безпамятством, едва только возник?

То утро, та морская даль, тот ветер

 С тобой, Марина. Ты прошла сквозь них!

 

<12 января 1961>