Блоги

31 мая в Казахстане отмечается День памяти жертв политических репрессий.

Анастасия Ивановна Цветаева провела в сталинских лагерях и ссылке 17 лет своей жизни...

                «Лесоповал истории»

 Первый раз А.И. Цветаеву арестовали в 1933 году, 22 апреля. Допросы продолжались по 15–17 часов, но через 64 дня её выпустили. «Максим Горький заступился», – говорила она.

То, что при первом аресте за неё заступился Горький, Анастасия Ивановна поняла из слов следователя при аресте в 1937-м: «Горького больше нет, теперь Вам никто не поможет». Из этого она заключила, что при первом аресте помощь была. Первая жена Горького Е.П. Пешкова, которую Анастасия Ивановна хорошо знала, много хлопотала, помогала арестованным. Помощь, возможно, была и от неё, предполагает биограф А. Цветаевой Ст. Айдинян.

Судя по всему, опасность, угрожающую ей и сыну, Анастасия Цветаева чувствовала давно. Марина, жившая в то время во Франции, пишет в черновой тетради 25 июня 1931 года: «Получила окольным путем остережение от Аси, что если я сделаю то-то, с ней случится то-то – просьбу подождать еще 2 года до окончания Андрюши. Ясно, что не два, а до конца времён». (Андрей учился в институте.)

Речь идет о публикации «антисоветских» поэм М. Цветаевой – «Перекоп» и «Поэмы о Царской Семье». В марте 1931 года в интервью Н. Городецкой («Возрождение») Марина Ивановна впервые в печати упомянула об этих поэмах. Информация вскоре дошла до Советской России и, видимо, обеспокоила сестру. (См. примечания в книге «Марина Цветаева. Николай Гронский. Несколько ударов сердца. Письма 1928–1933 годов». – М.: Вагриус, 2003.)

Лили Фейлер пишет о настроении М. Цветаевой осенью 1937 года: «Очевидно, Цветаева не имела понятия о важных событиях, происходивших в этот месяц…

…Без особой на то причины в Москве была арестована её сестра Ася. Некоторые предполагали, что после загадочной смерти Горького Ася осталась без покровителя. Её могли взять, как заложницу, чтобы Эфрон жил согласно ожиданиям руководства».

Что спасло Анастасию Ивановну в этих нечеловеческих условиях – на допросах, в пересылочных тюрьмах, на этапах, в ссылке? Сила духа, физическая закалка, творчество?

«С 41 года жизни я впервые начала писать стихи. Сперва – английские, затем – русские. Поток стихов залил мои тюремные дни (стихи, рождённые в воздух, утверждённые памятью, ибо даже карандаш в советских тюрьмах был запрещён). Стихи продолжались и в лагере. Но с дня, когда я узнала о гибели Марины, стихи иссякли. И только через 31 год, в 1974 году я написала “Мне 80 лет”, моё последнее стихотворение» (Цветаева А. О Марине, сестре моей // О чудесах и чудесном. М.: Буто-пресс, 1991).

…Как странно начинать писать стихи,

Которым, может, век не прозвучать…

Так будьте же, слова мои, тихи,

На вас тюремная лежит печать.

Это стихи самой Анастасии Ивановны, написанные в тюремной камере. В автобиографическом романе «Amor» она вспоминает: «В тюрьме среди такого шума в камере… – в камере на сорок мест нас было сто семьдесят, как сельди в бочке, – но такая тяга к стихам была, больше, чем на воле, – за пять месяцев столько стихов, разный ритм… Все повторяла, день за днём, отвернувшись к стене, – это счастье, что я у стены лежала! Если бы между женщинами – вряд ли бы я это смогла!»

Вот фрагмент одного из них – «Сюита тюремная»:

Убоги милости тюрьмы!

Искусственного чая кружка, –

И как же сахар любим мы,

И чёрный хлеб с горбушкой!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но есть свой пир и у чумы, –

Во двор, прогулка пред обедом,

Пить пенящийся пунш зимы,

Закусывать – беседой.

История романа «Amor» заслуживает отдельного рассказа. Он писался в лагере, передавался «на волю» на маленьких листках. Часть листов была из папиросной бумаги, поэтому… ушла на самокрутки, и эти страницы романа были утрачены безвозвратно. Через много лет Анастасия Ивановна вернулась к этому произведению – прочла сохранившееся, восстановила утраченное, и роман вышел в 1991 году в издательстве «Современник».

«Amor», несомненно, автобиографичен, хотя главную героиню А. Цветаева назвала Никой и как бы дистанцировалась от неё… Но так написать о сталинских лагерях мог только тот, кто сам это пережил. Вот лишь несколько небольших отрывков о жизни в ДВК (так, аббревиатурой, всегда писала А. Цветаева о Дальневосточном крае).

«Разве не страшно вспомнить то, как я жила… те шестнадцать месяцев, которые скиталась по разным колоннам постоянно, перебрасываемая с места на место? месяцы – поломойкой, в бараках с полами из бревён, между каждой парой из них надо было – чем хочешь – вынуть полужидкую, полугустую грязь, вытаскивать ящик с ней, и только затем, пройдя так весь барак, начинать таскать воду и лить, лить её несчетно под нары…

И – не лучше – три месяца я работала на кухне, – тёрла. Всё время тёрла: головой вниз – суповые котлы, столы из-под теста, пол, кастрюли – рука правая так и висела веткой – только левой я могла выпрямить на миг пальцы… А так как я не шла на предложения повара – он кормил меня из первого котла: три раза суп и утром – жидкий шлепок каши – ни рыбы, ни пирожка…»

Из барака Нику взяли учетчицей конбазы, увидя её почерк – «библиотечный почерк». Потом перевели в управление, «и я оказалась уже не в бараке, а в комнате на десять-двенадцать женщин».

О почерке… В «Московском звонаре» А. Цветаева вспоминала, как в 20-е годы профессор А.И. Алексеев, ученик отца, помогал ей с приработком, когда она, «овдовев, с сыном-подростком билась за жизнь».

«Служа в библиотеке Музея изобразительных искусств… я брала у Алексеева пачки библиотечных каталожных карточек, копировала их (чаще ночами). Алексей Иванович где-то заведовал каталожным отделом».

Разве могла она тогда предположить, как пригодится ей в жизни этот «библиотечный почерк»! Когда работала в проектно-сметной группе, её «вдруг охватывало холодом, страхом от мысли, что будет ликвидком, что её отошлют на женскую колонну и ей придется снова жить в шумном бараке среди уголовниц – воровок, убийц, бросаться в их драки, разнимая их, чтобы не дать убить друг друга…

Потом пришёл приказ «всю пятьдесят восьмую законвоировать… И я пошла в мастерскую чинить рукавицы, там было плохо, потому что ночные смены, и часа в три, в полчетвертого ночи так дико хотелось спать…»

На кирпичном заводе, в женском бараке (после начала войны бюро расформировали): «Ночью разбуженные спешат к поезду и подают кирпичи на товарняк, женщины брали по три кирпича, каждый весом по три килограмма, – а у неё едва хватало сил на два кирпича, и это вызывало насмешку…»

На кирпичном заводе проработала только зиму, потом перевели в инвалидный городок. Несколько месяцев пробыла дневальной женского барака на шахте.

«На всю жизнь будет памятна ночь, когда… их разбудил хриплый от усталости, но громкий от волнения голос диктора, объявлявший небывалую весть – капитуляцию Германии! Женщины вскакивали, как в бреду, кидались друг к другу, обнимались, крича: “Домой, домой! ”

Кто из них спал в ту ночь?

Сколько надежд, какая невероятная радость!

…Бедные женщины! Месяцы шли, превратились в годы, ни один срок не дрогнул, никто не был выпущен, лагерь проглотил эту весть, как акула, и равнодушно продолжал жить, как до неё…»

Да, спасало Цветаеву то, что в любых условиях она жила богатой духовной жизнью. В очерке «Певица Марианн Андерсен» она пишет: «В чём-то вроде прорабской конторы, прилежно, над листом ватмана, на ДВК (на Дальнем Востоке), зажав в рейсфедере каплю туши, – вдруг срываюсь с места – замерла – слушаю…

Москва? Дальний Восток? Всё пропало! Кинув за собой дверь, стою во дворе зоны, выбежав, как в детство, – на волю? – Пешеход на горных тропинках, пью нектар нечеловеческих звуков. За всё! За прошедшие годы, прожитое, недожитое… Слушаю ЭХО ГОР! Эхо моей – дрогнувшей – жизни…»

«Это было – то, что я хочу рассказать – на вечере агитбригады, на Дальнем Востоке, на станции магистрали – Известковая. На этих вечерах присутствуют вольнонаемные.

Слух до нас, живущих в женском бараке (где насчитывалось 100 женщин), дошёл, что сегодня будет петь солист Большого театра, Сладковский. Нам и ранее называли его – показывали старика в лагерном облачении. Мне привелось обменяться с ним приветствием и несколькими фразами и запомнилось, что он, полушутливо, должно быть, назвал меня “Марфа-Посадница”…

В одном из бараков за прожитые две трети (?) – три четверти десятилетнего срока, меня, помню, добро, шутливо называла наша дневальная Соня – “наша игуменья” – вероятно, и титул “Марфы-Посадницы” был в мою честь дарован за некоторую мужественность и убеждённость, что мы выйдем отсюда, что не надо падать духом, особенно в последний год, когда кажется, что “не доживу до освобождения…” (это общая болезнь лагерей)» (очерк «Под “Клеветой” Россини»).

«Ссылка и лагерь – это вот так! – И она резким движением развела руки в разные стороны – врозь! – Ссылка – это свобода. Можно жить, дышать воздухом, можно работать, можно умереть – никого это не интересует! Нельзя только уехать!

А лагерь – это тюрьма! Собаки… часовые! – И добавила уже тихо: “Стихи в лагере я сочиняла в уме”» (Проза, насыщенная электричеством памяти… // Грани. 1999. № 189).

Тишина над тайгою вся в звездах – о Боже!

Да ведь это же летняя ночь!

А я в лагере!

Что же мне делать, что же?

Жить этой ночью – невмочь…

Но спасала – надежда. Надежда на то, что всё это кончится. Надежда увидеть сына. Надежда – описать потом, как всё это было.

…И разве я одна! Не сотни ль рук воздеты

Деревьями затопленных ветвей,

Лесоповал истории. Но Лета

Поглотит и его…

(Глава из книги О. Григорьевой "Зовут её Ася...")